Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.
Буду жить  как положится. Никак не положится, - вновь коромысло
разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.
В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.

Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,
словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла
не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть
можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть. 

Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.
Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже
как обречь её на непорочность и пасть на колени, 
угодив притяженья земного закону, а не моленью.

За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,
мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло. 
Не обидно и то, что нигде не нашёл - и уже не найти 
ни души - чтобы с ней затеряться в бесцельном пути. 

Вспоминается только картина бескрайнего поля
и языческий хор журавлей, голосящих о воле
над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,
где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.

Я вскричал от прозренья: любое движение - прочь,
а любое прибытье - убытья мечтой занемочь.
И - сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, -
мне до отчего дома себя удалось доволочь...

А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,
превратившись в поэта, постигшего суть мастерства
в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов, 
растворившихся в нём, как на площади - шайка воров.

Я вернулся давно. У окна восседаю - невесел и сед.
Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед. 
Дожидаюсь беды в тишине... Но сосед мой порой,
обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой. 

                                                                    (Пер. Н.Джин)
 
 
 
 
 
 

МАРИЯ МАГДАЛИНА

Смыслом слово не светит.
Дребезг. Фразу знобит.
Всё, что разум приметит, -
сердце не сохранит.

Пусто сердце. Белея
наготой, в темноте
станешь, тупо глазея,
как бесчинствуют те.

Если заживо губят,
смерть - желанная весть.
Он один приголубит -
но оставит, как есть.

Из строки вырвать слово -
как из рыбы плавник.
В покаянь? основа -
грех, что в душу проник.

Тот и этот склонится,
проводив Его в путь,
ты запомни их лица,
но бесстрастной пребудь.

Как пойдёшь из Магдалы,
всякий ухарь за твой
расфуфыренный, шалый
вид отдаст золотой.

Подмигнёт ли отпетый
бабник (дома жена)
и поманит монетой, -
ты пошлёшь его на.

Камень старая дева
для тебя припасла.
Сколь мертво её чрево,
столь душа её зла.

Абимелех* твой хворый
поднесёт им гвоздей
для креста их позора
и утраты твоей.

Ни открытость к потере,
ни свободу дышать,
в трезвый выбор не веря,
он не в силах прощать.

Тс-с, Мария, ни всхлипа.
Боль нас освободит.
Кроны летняя кипа
помнит, что облетит.

Сядешь в чёрных одеждах,
Магдалина, своих, -
среди дней безутешных
Назаретский Жених,

Магдалина, предстанет,
и явившись едва -
Он к любви нас притянет
и к созвучью слова.
 Смыслом слово проступит,
когда всех супротив
пред тобой Он потупит
взгляд, слезу обронив.

 * Абимелех - отец Марии Магдалины

                                                               (Пер. Вл. Гандельсман)
 
 

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

На Рождество мир посторонний весь
составлен из полярных отстояний.
Как если б грунт под красками исчез,
оставив на холсте лишь боль. Или сплошное ликованье.
И привкус - то горчит во рту, а то всё сластит рот. 
И запах - то далёкий, то наоборот.
И напролёт на Рождество одни рыдают, а другие нет -
хохочут. Все, как псы, слепы на третий цвет.

***

За городской чертой, в кофейне мексиканской,
никто не думает горланить, гимны распевать.
Под тихий перезвон стаканов с не-шампанским
тут вспоминают тихо что приятно вспоминать.
Но в каждой позе замкнуто какое-то пространство.
И каждый, как овца на пастбище, - с собой наедине.
Блаженство на лице у каждого. Блаженство транса.
И ни один из них не восклицает: “Истина в вине!”

***

В такую ночь никто не замечает как неустойчив снов узор.
Как мысль густеет постепенно и твердеет.
Как голоса - внутри, снаружи ли - сливаются в единый хор.
И как надежды и иллюзии редеют. 
И как сквозь дымку - деревом без кроны - проступает
сама реальность. Память вместе с дымкой отступает.
В такую ночь приходит пониманье,
что начинанью суждено остаться начинаньем
и что судьбы не надо верить обещаньям.

***

В конце моей же улицы, в одном из зданий,
В окне, пульсирующем светом ёлки новогодней,
мужчину вижу. И камин. Огня его мерцанье.
Её ещё. Жену... Вино не сделало её свободней.
В глазах её - подобострастье. Не любовь.
В рождественскую эту ночь у них - по прежней паре глаз.
Один - для правды, а другой - для лживых фраз.
Христос родился, но они не понимают вновь -
погас светильник жизни в них иль не погас.

***

Рождественская ночь застала всех врасплох,
кa? некогда застала  жизнь. Зачем - неясно.
Звезда зажглась неровным светом. А потом был вздох.
Ещё потом она погасла.
Между двумя скалистыми холмами
блестел когда-то ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья -
убивает.

***

За эту ночь рождественскую снег не выпал.
И белизна его не приглушила боли, всхлипов.
Ничто с небес не опустилось для покрытия вины.
Один лишь Авель, как послышалось, вымаливал прощенье
за брата Каина у Бога. Или он к отмщенью
призвал Его в такую ночь - без белизны?
Когда казавшееся сложным банальнейшее из значений
вдруг выказало. Как - окно с неоновым свеченьем.

***

Ещё послышалось - младенец белоснежный плакал в эту ночь
Под чёрным небом с вытканной на нём единственной звездой -
Той самою, что Времени не тратит моль.
И в дважды мною проклятом уменьи 
смотреть на всё вторичным зреньем
Я разглядела, что вдали зияет боль. 
Она помочь 
сумела мне в воспоминаньи 
моих истраченных переживаний.
Она навеяла, что тьма чистейшая и есть чистейший свет.
А я в ответ 
вскричала “Прочь 
от этой истины беги, Мария! И плодись!”
Поскольку истины любые к воображённой лжи свелись.

***

В ту ночь я убежала далеко.
Насколько было мочи.
А небосвод висел невысоко. 
Тяжелый очень.
Я убежала из ночной кофейни, 
в которой голубь отдыхал картонноликий
и - дама средних лет, что источала запах кинамона и гвоздики.
Она не видела лица супруга, его поглаживая правою рукой.
Потом он повернулся - и любовь её прошла: сняло рукой.
А я, не поборов себя, безадресным бежала бегом
в ту ночь, не знающую белизны, не знающую снега.

***

Между двумя скалистыми холмами
бежал когда-то узкий ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья,
убивает. 
У ручейка старик сидел. Печалился о юности прожжённой.
Что ложь такое есть? Не лик ли истины воображённой?

                                                                   (Пер. Н. Джин)
 
 
 
 
 
 
 

А ЧЕМ ИСТОРИИ ХВАЛИТЬСЯ?!

А чем истории хвалиться?!
Пустою чередой событий,
имён и дат, уменьем длиться
и помнить судьбы тех и лица,
кого в свою взяла обитель.
Ещё хвалиться может ритмом,
лишённой смысла, то есть рифмы.
Бессмысленными мятежами.
И ненадёжными щитами.
И между веками веками
непросыхавшими слезами.
И Избавителями теми,
которые на вид без тени
сомненья или сожаленья -
по сути дела же - в смущеньи
предоставляли избавленье
толпе, просившей не прощенья
и не спасенья во Христе,
а смерти на Его кресте.

                                       (Пер. Н. Джин)