Запад – Восток: Русские поэты возвращаются nach Osten

          Яна Джин - может быть, самая изысканная нынешняя поэтесса - хоть и "наша" (родилась в Тбилиси, жила в Москве), но пишет по-английски и вообще уж лет двадцать как уехала в Америку. Первый сборник ее - 1993 г. - назывался "Bits and Pieces of Conversations". Он сразу же был замечен Бродским: "Отметая всяческие метрические каноны, выламываясь из любых лингвистических рамок, Яна Джин выказывает такую языковую оригинальность, которую почти не в состоянии вынести слух, замученный сплошь и рядом повторяющимися неточностями. С лингвистической, то есть поэтической, точки зрения это абсолютно точный голос. Безупречный, ибо точность и есть главный атрибут совершенства". Хоть протеже Иосифа Бродского - англоязычная Яна Джин, но и русские переводы, выполненные Н. Джином и Вл. Гандельсманом, наверняка привлекли бы к себе внимание этого рецензента.
            Разбавленные тоником русских слов, стихи Яны Джин (слава богу, сборник, вышедший в издательстве "Подкова", включает в себя и оригиналы, и переводы) все же сохраняют свою хмелящую крепость: читатель должен продираться сквозь ее легчайшие строки на очень высоких оборотах. "Я в двух империях жила/ То - два лица, одна монета./Не золотой монета та была./И не серебряной.
Примета /не в лицах двух, / а в двух руках,/не знающих объятий. / В отличие от рук у Шивы,/Богобляди. (I Have Lived...)
            Размер не имеет никакого значения, рифмы - условность; за чистую монету Яна Джин держит исключительно звук, который конвертируется в строительный материал для дома бытия, языка. Плотность поэтического ряда столь высока, что исключает всякую расхлябанность, неточность, лишние движения: каждая строка намертво вмерзает в стихотворение, и читатель движется по колее стиха, экономя движения, сберегая дыхание, всюду упираясь в кристаллическую решетку звуков - это и есть "Неизбежное". Крайне нестандартное, кстати, название для поэтического сборника. Мы привыкли, скорее, видеть на обложках извиняющееся Dubia ("сомнительное, необязательное") или что-то в этом роде - главным поэтом девяностых считался паяц Д А. Пригов. У Яны Джин другая профессия: она поэтесса не по концептуалистской, а по библейской линии. "Глаголом жечь..." и так далее - это все про нее.

Пространство, полное печали
Энтони Хехт о поэзии Яны Джин

 Поэтесса Яна Джин родилась в Тбилиси, живет в США и пишет стихи на английском. Совсем недавно в издательстве «Подкова» вышла книга ее стихотворений «Неизбежное» (М.: 2000, 175 с.) - на английском и русском языках. Стихи даны в переводах Нодара Джина и Владимира Гандельсмана. Предваряет книгу короткое вступление, написанное некогда Иосифом Бродским. Мы же предлагаем вашему вниманию несколько эссеистичных штрихов к поэзии Яны Джин в исполнении Энтони Хехта (Anthony Hecht) - известнейшего американского поэта и литературоведа, лауреата многих наиболее престижных литературных премий в области поэзии, почетного президента Американской академии поэтов.

          Мастерство поэта заключается в способности подбирать  слова,  которые наиболее точно выразили бы его начальную мысль, его начальное намерение. В последнее время англоязычная поэзия была занята в основном стремлением свести неизбежные при этом процессе «перевода» потери к минимуму. Как правило, максимальное приближение к изначальной мысли достигалось за счет отказа либо от красоты (рифмы, ритма), либо от когерентности. Поэтому попытка восполнить столь важные утраты (обусловленные, как было сказано, стремлением сократить разрыв между мыслью и словом) обернулась, как ни парадоксально, еще более существенными потерями. Прибегнув к аллегории, сей разлад в мире поэзии можно сравнить с вечным несогласием между утопией и реальностью — и печалью как итогом этого несогласия.
          Поэзия Яны Джин привлекла мое внимание прежде всего ее пристальным вниманием к источнику этой неизбывной и вездесущей людской печали. Понимание любого явления требует для начала его признания - и Яна Джин занимается именно этим:
                      Я не имею родины. Спасибо. 
                      Или родного языка. А жаль! 
                      Слова мои мертворожденны, ибо 
                      сродни развалинам, средь них лежат...
          На фоне того обстоятельства, что все мы живем в мире, в котором царствуют нормы популистской и насквозь неискренней демократии, заявление о непринадлежности к миру представляется мне довольно смелым. В моем же весьма нескромном возрасте - семьдесят с лишним лет — это заявление звучит еще и как непреложная истина.
          Яна Джин - это поэт, понявший неизбежность утрат и невозможность примирения с печалью. «Меж тем, что существует, и меж тем, что быть могло,/пространство, полное печали, пролегло...» — говорит она. И все-таки, читая ее стихи, я испытываю отнюдь не печаль или отторжение от существования. Это тем более странно, что ее поэзия далека от того, чтобы «заразить» читателя умиротворением или снабдить его «надежным» щитом против трагедии бытия. Напротив, если и можно гадать о ее собственном психологическом состоянии, то оно ближе скорее древним грекам, чем родоначальникам иудео-христианской традиции с ее неизменными рецептами благонадежного существования. В стихотворении «Разочарование» есть даже такие строки: «А если человек любимый попытается слегка / утешить: «Стань добрей и помолись!» — / то попытайся и сама от гневного плевка / сдержаться. Или просто отвернись».
          Это «отвернись» и есть, пожалуй, коронный жест Яны Джин. Вряд ли она подпишется под тем романтическим заявлением, будто земная любовь есть дружеский парусник, который плывет в нашу гавань. Напротив, испытав к своим тридцати двум годам собственную долю того, что зовется земною любовью, она заключает, что, подобно иным вещам, эта любовь являет собой еще один неосуществимый аспект земного бытия - еще одна идея, прибереженная для «когда-нибудь потом», для иной инкарнации.
          Поэзия Яны Джин - это битва с неблагодарной действительностью, и пусть результат единоборства неизменен, пусть победа всегда достается реальности, поэтический итог этой схватки свидетельствует именно о непобедимости поэтессы. Прибегая к единственному оружию, которым располагает она, - к словам, - поэтесса «идет» на реальность и каждый раз усмиряет ее. Действительно, очень уж мало у нее стихотворений, проникнутых духом примиренности. Даже когда она, казалось бы, склоняет голову перед господствующим порядком вещей, то делает это не только неохотно, но и с некоторым презрением. А ее «Блудный сын» возвращается в отчий дом не с сожалением о прошлом, а с мыслями о новом бунте. Да и возвращается он в этот дом просто потому, что идти «ещё куда-нибудь» ему не менее тошно.
          Вот поэтому чувство благодарности судьбе за отсутствие родины в стихах Яны Джин нисколько не удивляет. И ей самой, и её читателю предстает довольно ясная, не опосредованная масками картина мира. Мира, в котором «прибывают не те поезда, которых ждешь», в котором «нет, не однообразие пугает – пугает лень его живописать...», в котором «проходит время, но оно не лечит – больнее только бьет, калечит» и в котором любовь неизбежна как в своем приходе к нам, так и в своей неизбывной трагичности:
                     Мы встретимся потом
                     среди болей, солей,
                     рождений, не-рождений,
                     в которых виновато дней
                     бессилие бежать и неуменье тени
                     отбрасывать, судьбу свою стеречь...
                     Нам суждена ещё одна из встреч –
                     увижу я тебя на кромке бровки,
                     в петле смертельной на конце веревки,
                     не как последнюю надежду, –
                     как большее, – как то, что между
                     всесиней сневой и пропастью живет.

Хирургическая поэзия

         Даже если вы никогда ничего не слышали об этом авторе и необычное имя вас тоже не заинтересовало, все равно книга окажется у вас в руках. На обложке - удивительно красивое лицо, вы останавливаетесь, смотрите, берете книгу. Лихое воображение сразу же рисует
окровавленную голову врага у ног новой Юдифи. Ловите себя на глупых мыслях о том, что вот, наверное, так выглядела царица Тамара, парившая над отцом Федором.
         На первых страницах читаешь в предисловии Иосифа Бродского: `Отметая всякие метрические законы, Яна Джин выказывает такую языковую оригинальность, которую почти не в состоянии вынести слух, замученный сплошь и рядом повторяющимися неточностями. С лингвистической, то есть поэтической, точки зрения - это абсолютно точный голос. Безупречный, ибо точность и есть атрибут совершенства`.
         Яна Джин родилась в Грузии, в 1980 году ее семья переселилась в Америку. Пишет на английском. Этот сборник - первая ее книга на русском языке. Она состоит из двух равноправных частей - стихи на английском и перевод (большинство переводов сделано отцом автора, философом и прозаиком Нодаром Джином). Сама Яна Джин считает язык инструментом не очень важным для поэта: `Язык, по крайней мере для меня, вещь второстепенная. Заменимая. Вопреки ему дух составляет наше естество. Его невозможно копить, нельзя и обменивать`. 
         Автор представляется разночинным философом, Базаровым, вступающим в
поединок со смертью, а следовательно, со временем: `Каждый из нас знает, чем закончится его существование, но стоит этой ужасающей правде вкрасться в дом `с черного хода`, как человек начинает ерзать на стуле и хлопать глазами в панической и беспредметной надежде, что вкравшийся гость - призрак. Это и есть неумение смотреть правде в глаза - и, подобно жизни подавляющего большинства людей, подавляющее большинство поэтических произведений этим и отличается`. Начинаешь чувствовать себя так, будто тебя хлещут
по щекам теми красивыми сказками о собственной жизни, глупыми надеждами, ложью, которыми ты всегда убаюкивал себя. Словно Хоботов из `Покровских ворот` на операционном столе - `обнаженным и беззащитным` в ослепительном свете жестоких истин. Как сказал Андрей Платонов, в каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него - сотворение мира. Но идея, будто человек звучит гордо, не имеет под собой никакого основания и до добра не доводит. Как с точки зрения твари, так и Творца. 
        Мысль у Джин становится скальпелем, которым можно ранить Время. `Время есть синоним смерти, конца, неприсутствия, - и каждый налаживает с ним собственную, интимную связь. Именно при ее налаживании мы и пребываем в полном одиночестве; именно в этом процессе каждому и дано застолбить для себя свою подлинную сущность`, - читаем в предисловии. Но это - как подойти к зеркалу и честно посмотреть на свое отражение так, как будто видишь его впервые и со стороны. Страшно.

Истина в винограде

          Яна Джин умрет от того, что «немытый поест виноград». Эта фраза, вырванная из контекста пьесы «Трамвай Желание» («Я умру от того, что немытый поем виноград...»), ее диагноз, потому что, если следовать контексту созданной ею поэтической философии, умирать больше не от чего. Ибо время власти не имеет. По крайней мере, не должно иметь. И это правильно. Впрочем, о времени, которое, совершенно очевидно, является одной из главных тем поэтической книги Яны «Неизбежное», вышедшей недавно в московском издательском доме «Подкова», чуть позже.
          Книга Яны Джин вышла в переводе с родного языка на родной. С английского на русский. Могло быть и наоборот. Она родилась в Тбилиси, потом жила в Москве, успев в детстве впитать в себя два языка и две культуры - грузинскую и русскую. В двенадцать лет попала в Нью-Йорк, где английский тоже стал родным. На нем и пишет. Уникальность судьбы не замедлила сказаться и выставила счет в виде почти неразрешимых вопросов. Что есть родина? Что есть язык? И есть ли что-нибудь, способное заменить эти вроде бы незыблемые понятия? Пришлось согласиться с тем, что родины у нее нет. Языков у нее - пять. Но это проблемы не решает. В предисловии к книге сама написала: «Язык - по крайней мере, для меня - вещь второстепенная. Это не ахти какой совершенный инструмент, употребляемый в процессе перевода Духа в купюру слов. Если этот процесс определяет именно инструмент, то я - поэт английский. По духу, однако, т.е. по самому материалу, подвергающемуся переводу, мне ближе русская поэтическая культура». Я когда-то писал уже, что русская поэзия - это перевод с Божьего на русский. Наверное, ту же формулу можно применить и к английской поэзии. Но Яна в полном соответствии с уникальностью своей языковой ситуации вообще учинила бунт против языка:
                     О, Аппо Dоmini!
                     Слова не имут срама.
                     Своим значеньям даже не верны. 
                                              (Пер. Н. Джин)
         То есть, не найдя ключа к адекватному переводу Духа на язык, Яна просто попыталась вышибить языковую стену вместе с дверью, заодно угодив на роль некоего Иова. Сказано ведь у Иоанна, что «в начале было Слово» и «Слово было Бог». Бунт? Да, но не бунт ради бунта, а - из безысходности, из понимания того, что слова не верны даже собственным значениям, самим себе не адекватны, а потому где уж им тягаться с Духом! Отсюда поразительное для поэта заключение о том, что слова-неуместны!
                   Там устрицы молчат из бессловесности,
                   из слова всякого извечной  неуместности... 
                                              (Пер. Н. Джин)
          Яна замкнула метаморфозу века. Он начался с футуристического, хлебниковского «самовитого» слова, слова без Бога, слова самодостаточного, слова ради слова, а заканчивается Духом без слова. Парадокс? Нет, просто интуитивная попытка найти иные, может быть, еще не известные средства выражения. И - трагедия, конечно. Потому что, пока эти средства не найдены, поэт все равно заперт в клетке языка, вынужден работать в нем. обреченно понимая, что
                   Попытка слов придать
                   какой-то смысл существованию - убога... 
                                               (Пер. Вл. Гандельсман)
            Теперь о том главном, что было заявлено с самого начала, - о времени. Иосиф Бродский написал о поэзии Яны: «Стихи Яны Джин поражают меня тем, что время в них не присутствует. Эту победу над временем она обеспечивает его невпущением в свои стихи. Так, очевидно, побеждает и пророк свое время. Тем, что смотрит сквозь него, - в будущее». При всем желании не могу согласиться с этим высказыванием мэтра. Потому что время в стихах Яны не просто присутствует, время -ее основная тема. Но не время в общепринятом понимании сиюминутности, а время как символ. И с этим-то символом и протекают ее боренья. Яна Джин сама считает, что всякая поэзия сводится «к поединку поэта со Временем». 
             Это понять можно. Это поиск еще одного ключа - к спасению. Потому что, по ее же словам, «убивает время, а не место». Но тут-то и начинается некое барахтанье в проруби бытия. Сравнение с прорубью очень уместно: с одной стороны, река вроде бы неподвижна во льду, а с другой - течение-то есть. Голова неподвижна, а ноги уносит. И холодно до жути. Можно, конечно, по-па-стернаковски («Скажите, милые, какое тысячелетье на дворе?») попытаться времени не заметить. И не пускать его в стихи, таким образом «пророчески» его побеждая. Но, во-первых, Яна сама пишет, что «пророку в наше время не родиться», а во-вторых, она же констатирует:
                      Противнее всего что есть - есть времени движенье, 
                      не потому, что время, как положено, тебя меняет, 
                      но потому, что не меняется вокруг ничто.
                                                                              (Пер. Н. Джин) 
              То есть «времени движенье», по ее мнению, все же есть. Она его замечает. Но здесь несколько противоречий сразу. Первое: символ времени выдается за его реальность. Ведь очевидно же, что так называемый ход времени - условность, облегчающая восприятие собственного движения. Время никуда не ходит. Оно стоит на месте. Но Яна, словно не замечая этого, пытается даже поменяться с временем местами: «Пусть время шествует сквозь плоть твою недвижную». Второе противоречие - в предположении, что «время, как положено, тебя меняет». А третье - в том, что при этом «не меняется вокруг ничто». Так не бывает. Либо время меняет все, либо - ничего.
              Но конечно же, не время неумолимо, а - плоть. Здесь извечная попытка примирить Дух и плоть. А они непримиримы. Да и надо ли? Понятно, чем вызваны страхи поэта:
ведь Яна, работая над своими стихами, переводит Дух - в плоть. Вечное - в тленное. И ужасно этого не хочет. Именно здесь ключ к трагедии.
               Поэзия Яны Джин ценна тем, что она, как истинный поэт, ходит по краю, по грани и ставит свои вопросы настолько беспощадно, настолько обнаженно, что, кажется, вот-вот сорвется. Но именно там, на краю бытия, возможны открытия. И не только поэтические. Но открыть рецепт единства времени, плоти и Духа все равно не удастся. Эти категории живут автономно, иногда только на мгновение   пересекаясь. На этих перекрестках и рождаются стихи. Но остановить мгновение - невозможно. Яна Джин наверняка это чувствует. Она ведь нашла пример абсолютного  воплощения Духа в плоти. Это - тот самый виноград. Возможно, виноград ее грузинского детства. когда мама учила не есть его немытым, потому что можно заболеть и умереть. Но именно немытый виноград - наиболее полное воплощение Духа. От него можно, наверно, умереть. Как и от всякого другого явления истины.

Пепел снега

           Яна Джин родилась в Тбилиси в 1967-м, а в 80-м эмигрировала из Москвы в США, где стала англоязычной поэтессой. Ее стихи очень нравились Иосифу Бродскому, их высоко оценил американский поэт Энтони Хэкт; но, честно говоря, в переводе эти тексты страдают длиннотами и, да простится мне сия тавтология, очень уж похожи на переводы.
           Между русской и американской поэзией пролегает бездна. В России принято писать лаконично. Длинноты должны заполняться либо музыкой стиха, либо неожиданными оборотами мысли, либо метафорическими всплесками. Ничего такого не ждет от поэзии американский читатель. Для американца поэтический текст - это длинный реестр событий и впечатлений. Чем больше явлений запечатлел поэт, тем информативнее текст. Возможно, что такая традиция родилась у первых переселенцев, которые двигались в своих повозках во всех направлениях по путям, где за каждым поворотом их ждала опасность и неожиданность.
Яна Джин путешествует по дорогам воспоминаний и по долинам печали.

Там, за облаками...

           Вопрос о подражании и самостоятельности не так прост, как кажется на первый взгляд. Традиция, приемы, способы видения и выражения, язык, образы - все это может быть воспринято как эпигонски, так и в ключе продолжения чего-то такого, что трудно описать словами, но без чего Поэзия мертва. Иосиф Бродский оказал русской поэзии огромную услугу (подлинную или медвежью -разберутся лет через сто...). Его личность, отношение к слову и самой Поэзии оказались на одном берегу, все остальное (не худшее и не лучшее, просто - иное...) - на другом, река -само искусство. Яна Джин, несмотря на то что сам Бродский сказал о ее творчестве много комплиментарных слов («...контекстуальная виртуозность поэзии Яны Джин не нуждается в сертификате - она очевидна...»), находится на берегу мэтра.
           С одной лишь существенной разницей, что русский дух и русский язык Бродского, будучи слитными, долго и в конечном итоге успешно сопротивлялись силе и мощи языка английского, а Яна Джин, в силу обстоятельств ее собственной биографии, начала писать поэзию на английском. Язык для этого поэта был и остается лишь инструментом для выражения духа. Поставив принцип, что «язык, как и любая купюра, - ценность обменная», во главу угла. Джин оказалась его же заложницей. Несомненно, что автор (в предисловии) прав, дух нельзя копить, но игнорирование языковых накоплений или, что мягче, отношение к ним как к вещам второго плана не могло не оказаться слишком явным. И видимым читателю. Как ему, впрочем, видны и явные предпочтения Яной Джин философии в ущерб точности. Так, эвкалипты не росли в Древней Иудее, где лирический герой поэта мечтает «родиться, скажем, в пятом веке до Христа...». Но и это лишь досадное свойство философской многозначности.
           И все же дарование Яны Джин то там, то тут становится сильнее ее самой. И тогда, несмотря на бродско-генное название «Ближе к несуществованию», в ее стихах звучат мотивы поэта с другого берега - в частности, Тютчева. Тогда появляются и такие стихи, как «О любви». Тогда видно, что философски осмысленная проблема стиха, языка и прочего остается проблемой, а поэт поэтом. Выстраивающим мост меж двух берегов. Причем поэтом из плоти и крови, который, действительно обладая абсолютно точным голосом, почти приближается к совершенству. Что есть отличительная черта «берега Бродского»: с его высоких берегов совершенство видно постоянно, но также постоянно недостижимо. Что тоже условие Поэзии.
            Книга хорошо издана, но до тех пор, пока издательства будут экономить на корректуре, проблемы стихосложения будут также проблемами грамматики. Что, в общем-то, признак дурного тона.

Feast of the Spirit

          Yana Djin's new bilingual book of poems, Inevitable, or Neizbezhnoye, is her first collection to be published in Russia and represents a very refreshing event both in terms of poetic diction and the very format of the publication. In true post-modern fashion, the Georgian-born poet is represented by her original English verse and two ingenious translators into Russian, one of them her father. In its inquisitive awareness of forces and processes outside the self, its pattern-searching informed by a Tolstoyan philosophy of time and amplified by the enormity of Georgia's natural sights and vast openness, Djin's verse is knit of genuinely poetic material.
          Djin considers language circumstantial and an imperfect tool which translates the multiple mutations of the spirit. Her own poetry she regards as "a mutation of English words and the Russian spirit," which can be, as we have seen in Brodsky and Nabokov, an extremely enriching combination. The growing culture of bilin-gualism has created new communicative codes and experiences, so that we never completely translate into any one language but remain on the threshold, keeping both in sight. This inter-linguistic existence may yet become the source of new aesthetics, when the opportunities for expressing or emphasizing different meanings in one language blend into the worldview of the other, unleashing a precious spontaneity of thought and turn of phrase.
          What's amazing about Djin's volume is the pattern of reading required to appreciate its richness. When reading for pleasure, we are used to subordinating either the original to the translation or vice versa. In this instance, don't. Brought together under the same cover, here are three distinctive voices worth hearing. Joining the poet's leading voice are the gentle, precise Vladimir Gandelsman, and the poetess' father Nodar Djin, speaking in his own voice on behalf of the original but remaining scrupulously faithful to it.
           In Gandelsman's translation, Yana Djin's somewhat jerky verse sounds elegiac, even serene, mellowed by the harmony of prescribed meters and run-on lines as against her own disjunctive experiments with form. The rebel poet seems tamed here by Gandelsman's well-seasoned phrases.
Nodar Djin takes a much more temperamental approach with his daughter's writing. They are clearly soul mates, and the father writes very forcefully and originally, propagating Yana Djin's ideas as an inspired intermediary. In his translation her thoughts seem to have gelled. Yana Djin makes a point of isolating words in order to stress them, taking them out of context and out of sequence in order to state an idea. Even the run-on lines are designed so as to cut a sequence short and bring a word for ward. Nodar Djin's translation, on the othe hand, rolls along with words developing a kinds of bonds, acoustic, rhythmical an metaphoric, never breaking off to underlin something or set it apart. In its freshness, apt tude and recklessness of expression this is full original poetry.
            This edition affords a unique opportunity t contemplate how decisively form influences irr pact. And it is utterly to the credit of Yana Dji that in her poems, which explore time, self an destiny in a crumbling world, there is so muc content to be played with. Her insight and he allegories are keen, even disturbing, though i her treatment of vital questions an abstracte intellectual perspective holds sway. Her in-agery is crisp, fresh and very visual, very d\ namic.
A good volume of contemporary poetry is rare event these days, so this one is not to b missed. It is pleasurable reading, now food fc thought, now a stylistic feast, infallibly in goo taste. It has been a long time since we read goo new poetry. Maybe this is where we will begin.

Yana’s Home

         What initially interested me in Yana Djin's poetry was its preoccupation with the irreconcilable element between the earthly and the ideal, between the possible and the desirable that is the central cause of our suffering. In order lo understand any phenomenon, one must first acknowledge its existence, and she does precisely that:

Вынуждающая переспрашивать 

           Принято считать, что поэзия - феномен языка. Поэзия занимается выявлением его возможностей и ресурсов. Она, в отличие от прозы или публицистики, непереводима. Лучшие переводчики (М.Л.Гаспаров) постепенно приходят к мысли, что нужно просто сделать подстрочник. А не морочить читателю голову своими лирическими открытиями. Нужно лишь честно сообщить ему, каково содержание оригинала, его смысл. А "перевести" поэзию, дать на чужом языке эквивалент шедевра все равно невозможно, потому что - см. сначала. 
            Я согласна с этой точкой зрения, но… что такое язык? Договоренность между определенным количеством индивидуумов о том, что такие-то сочетания букв значат то-то и употребляются так-то, а другие - иначе. Поэтов на свете много, "определенным количеством индивидуумов" их можно назвать. Может ли быть у них свой язык, отличный от итальянского, французского, датского? Похоже, да. Мы привыкли, что рифма много значит в русской поэзии, но, например, в современной американской - рифма давно на задворках, как и многие другие языковые спецэффекты. Этот поэтический язык может быть подан в любой обложке: русской, немецкой… Яна Джин (уроженка Тбилиси, живущая в Америке и сочиняющая на английском - кстати, в рифму; на русский ее произведения перевели отец Н.Джин и В.Гандельсман) пишет в предисловии к сборнику: "Живи я… во Франции, я начала бы сочинять на французском". Приняв теорию, изложенную выше, можно поверить, что эта фраза - не пустая поза. 

Второстепенность языка

          Иосиф Бродский так писал о поэзии Яны Джин, уроженки Тбилиси, жительницы США, русской поэтессе, пишущей по-английски: «Гений поэта измеряется его способностью подчинять время языку, умением преодолевать время внутри себя. Еще точнее, преодолевать то, что время проделывает с языком. Стихи Яны Джин поражают меня тем, что время в них не присутствует. Эту победу над временем она обеспечивает его невпущением в свои стихи. Так, очевидно, побеждает и пророк свое время. Тем, что смотрит сквозь него, — в будущее». Это безусловно. Тем более что пророка, как известно, в отечестве своем обычно нет. В Америке у Яны Джин уже выходила книга стихов — в 1993 году; на русском языке данная книга — первая. Сам автор с некоторым даже удивлением пишет о ее появлении: «Мне в этом видится ирония судьбы: книга моих стихов выходит на моей же родине... в переводе. В переводе на родной язык. Ирония, впрочем, неглубокая. Язык — по крайне мере для меня — вещь второстепенная». Заявление для поэта знаковое. Ни времени, ни языка — одно пространство. Пространства, естественно, много. Пространства, в котором есть все и ничего, но пространства, все же ограниченного и языком, и временем, пространства, как ни странно, все-таки русского: «0х, ты бесполая тоска по ничему,/ в которой мы незримы и незрячи, / в которой все гадаем: почему/единой не дал Бог нам всем задачи?»