|
|
|
Когда автор "Облака в штанах" был в моём возрасте, он опубликовал
превосходную инструкцию для поэтов - "Как делать стихи". Большинству
поэтов эта вещь не понравилась. Скорее всего на том основании, что
публика могла догадаться не только о постижимости "секретов поэзии", но
и о том, что, пусть стихотворцы и божатся, будто обитают и сочиняют в
облаках, чаще всего их можно узреть на земле. И без крыльев - в штанах
или юбках. Я не просто верю в эту "догадку", но дожидалась удобной
возможности её повторить уже давно. Причём, для читателя русского, а не
для американцев. (Последних - тоже давно - всякую аксиому, то есть
всякое наблюдение, доказанное здравым, т.е. благим умом, приучили
переводить на язык рыночных пошлостей - и в конечном счете поэты
интересуют нынешнюю Америку прежде всего как покупатели штанов или
юбок.) Повод наконец подвернулся: заметка на вашей странице под
заголовком "Вынуждающая переспрашивать". Именно так автор, Н.Карпова, и
окрестила меня после прочтения моих стихов в переводах на русский.
Повод этот "удобен" тем, что заметка - тоже наглядный образец пошлости, каковой кажется мне массовый выброс на российский литературный рынок "аксиом", доказанных в облаках. Начальная сводится к тому, будто "умом Россию не понять", будто величие русской культуры - в её отличии от всякой иной, и это отличие восходит к свободе от ярма рассудка. Не унижаясь до него, плебея, она предлагает, мол, откровения из области необъяснимого, то бишь "изысканного": чувство, настроение, интонация и т.д. Маяковскому было бы дозволено ограничиться тут одним словом ("жеребятина"), но пусть с Юпитером меня и роднит возраст, я вынуждена "унизиться" до рассуждений. Мне представляется, что всё, благодаря чему русская культура стала частью мировой, зиждится как раз на не ахти какой вседоступной ценности, - на интеллекте. Ни Толстой или Достоевский, ни Маяковский или Бродский не стыдились мыслить - и умели это делать так, что стали частью "нынешней цивилизации", - тоже, впрочем, зыбкого понятия. Если бы Толстой оперировал исключительно географическими мифологемами, даже такими обширными, как "Россия", то он оказался бы не много значительней Василия Розанова, объявившего, что страдающий зубной болью человек ближе к постижению смысла бытия, чем любой Сократ. Неспроста Толстой отказывал ему в свидании, которого тот добивался. Толстой охотно принимал куда менее умственно изощрённых собеседников, нежели Розанов, но всякий половозрелый муж, подчинявший свою философию своей же и только своей боли, вызывал у великого старца метафизическую брезгливость. Я тоже научилась избегать половозрелых "интеллектуалов", осмеивающих "потешную" привычку интеллекта "переспрашивать" или именующих немощность "многосилием". Если даже согласиться, что русская литература никогда не отличалась умением "переспрашивать", то всё равно невозможно доказать, будто неотягчённость интеллектом - достоинство. Как тут не воскликнуть вслед за Толстым, что незачем говорить утонченные глупости когда осталось высказать столько крупных истин! Или как не заявить, что те российские писатели, поэты или критики, которые внушают читателям, будто "крупные истины" не имеют ничего общего с рассудком, со здравым умом, - как тут не заявить, что они занимаются оглашением не столь уж и утонченной или даже "частной глупости"! С неё и начинает Карпова свою заметку: "Принято считать, что в отличие от прозы поэзия непереводима". Здравый ум потребовал бы у автора не разгоняться с этой мыслью, а остановиться и переспросить себя: А можно ли называть аксиомой (хоть какой "утонченной") то, что нуждается в доказательствах? Действительно ли поэзия непереводима? Протоколы последних пятидесяти столетий навязывают рассудку ответ отрицательный - если, правда, не закрывать глаза на такие "крупные истины", как Гомер, Эврипид, Данте, Шекспир и прочие "непереводимые" стихотворцы. На что же Карпова ссылается, объявив мысль о непереводимости поэзии аксиомой? Не на разум, а на то, что ей чудится более авторитетным источником: "Лучшие переводчики (М.Л.Гаспаров) постепенно приходят к мысли, что нужно сделать просто подстрочник, а не морочить читателю голову своими лирическими откровениями". Опять же: следуя требованиям рассудка, ей не пристало быть столь решительной в выборе "лучших переводчиков". Здравый ум плюс мнение большинства предлагают не забывать, что Пастернак неплохо справился с "лирическими откровениями" при переводе Шекспира, - переводе, вопреки завету Гаспарова, не подстрочном. Кстати, сама эта ссылка на Гаспарова весьма симптоматична для маломощных врагов разума. Не переставая быть врагами любых эталонов, они, как правило, упражняются в вытаскивании каких-нибудь персонажей из заслуженной теми безвестности только для того, чтобы объявить их эталонами. При всем почтении к Гаспарову, считать его верховным судьей в делах перевода не только несправедливо, глупо и вредно. Маршак, тоже опытный переводчик и тоже считавший, что стихи переводить невозможно, добавлял, однако: все на свете удачные поэтические (не подстрочные) переводы (а их тьма) суть исключения из правила. Тем же из переводчиков, кто не в силах создавать "исключения", следует воздерживаться не только от переводов, но и от фабрикации "аксиом" касательно этого предмета. Тем не менее, Карпова не просто восторгается гаспаровским "открытием", но балует читателя и собственным: "Поэтов на свете много... Может ли быть у них свой язык, отличный от итальянского, французского, датского? Похоже, да"! Здравый разум вынужден предъявить тут ей сразу два возражения. Во-первых, поэтов на свете не так уж и много. По сравнению же с числом адвокатов или бухгалтеров их, увы, горсть. Во-вторых же, единственный случай, когда язык поэта вправе отличаться, скажем, от итальянского, - это если поэт пишет на не-итальянском. Если же итальянский поэта отличается от итальянского, на котором изъясняются остальные итальянцы, то в таком случае его следует направить не к переводчику, а к психиатру. Позвольте снова обратиться к очевидному. Когда Бродский писал, что "родился и вырос в балтийских болотах", то имел в виду именно то, что на любом языке означает одно и то же: он родился и вырос в балтийских болотах. Иными словами, как говорят на английском, rose is a rose is a rose - и эту фразу можно, кстати, перевести на любой не знакомый ни Карповой, ни мне язык. В стихах того же Бродского ей, впрочем, покажется "неродным" не язык, а содержание, поскольку кроме интонации, они несут читателю непростой интеллектуальный вызов. Беда именно в том, что многие не любят подобных вызовов и поэтому считают их "неродными". Им бы всё "скользить" да "скользить". Хотя мне лично "скольжения" в стихах представляются проявлением некапризного вкуса, я бы не стала возражать против них с той же категоричностью, с какой свое личное пристрастие к "скольжению" Карпова приписывает всей России: "По классическому стиху ты скользишь как по льду и содержание не успевает задержаться в голове. Не этим ли вообще отличается русское романтическое сознание от прагматического американского - если русский не понял смысла сказанного, то и чёрт с ним, главное уловить интонацию. Американец же сто раз переспросит: что вы имеете в виду?" Ей-богу, рассудок мой мне наотрез отказывается "проскользнуть" мимо этой мысли. Поскольку, впрочем, моё "переспрашивание" не понравится, боюсь, никакому обладателю "романтического сознания", я сама же и переведу свой вопрос на язык простого ответа. Еесли "содержание не успевает задержаться в голове", то виною тому могут быть два обстоятельства: задерживаться либо нечему, либо негде. Точнее, есть где, "в голове", но последняя не желает выполнять доверенную ей функцию - и вместо мышления тратит энергию на выуживание "интонаций". Такая голова не любит вопросов. Ей легче объявить себя "романтической" и отдаться не поиску ответов, а бесхозному коловороту смутных, т.е. неразгадываемых эмоций. У меня лично нет особого почтения к ней. Во-вторых же, осмеянному Карповой американскому прагматизму, ей-богу же, есть чем и хвалиться. Я, разумеется, имею тут в виду прагматизм, которому обязана своим рождением не корпорация "Макдональд", а американская Конституция. Последняя только и делает что ставит вопросы всем, кто отвечать на неё перестанут не скоро. Быть может, именно потому американцы страдают от произвола реже тех, кто "скользит по льду" истории, а позже, подсчитывая число поскользнувшихся и задавленных, бормочет в оправдание, что, мол, "умом Россию не понять"! Талантливый поэт, но ограниченный мыслитель, Тютчев неправ. Всё на свете, включая Россию, можно поверять умом. Так, по крайней мере, считал Кант, которому я доверяю больше, нежели ему, Карповой и иже с ними. В жизни загадок нет, а поэзия - часть жизни. Есть в жизни (да и всегда пребудут) те, кто не хотят (или не могут) постигнуть какую-нибудь из её аксиом - и потому эти люди не перестанут вписывать свои бесшбашаные расходы в неоплачиваемые ими счета. Когда это делают политики, - случаются войны и прочие катастрофы. Когда этим же промышляют поэты, писатели или прочие служители духа, то последствия пусть и не столь наглядны, зато ничуть не привлекательней. Если поэт не сомневается, что принадлежит к тайному ордену, прописанному в облаках, - то сочиненные им строчки не заслуживают вопрошаний. Ему и самому следует не задаваться какими-нибудь вопросами, а всего лишь скользить и выдерживать интонацию. Или, как говорил Маяковский, вещать народу, Мчит ручей, мол, по ущелью, Тиньтидликать мандолиной, Дундудеть виолончелью... |
