|
|
|
Недавно среди американцев провели опрос. Их подрядили, в частности,
назвать «ярчайшее поэтическое произведение последнего времени». Ответ
оказался поразительным. Наиболее ярким событием поэтического жанра была
признана демонстрация в городе Сиэтл. Демонстрация анархистов - людей,
выкрикивавших лозунги «Смерть корпорациям!» и бивших витрины таких
безошибочно американских спрутов, как рестораны «Макдоналдс», кафетерии
«Старбакс» и магазины готовой одежды «Гэп». Не был назван ни один из
поэтов - живых или усопших. Объяснять это, по-моему, следует не только тем, что публика не знает имен. Причина скорее кроется в том фоне, на котором эти демонстрации протеста не могли не показаться многим истинно поэтическими. Причина кроется в удушающей предсказуемости существования «средних американцев». Несколько позже сиэтлские анархисты прибыли с теми же плакатами в город, в котором живу я, в Вашингтон, - и вот на моих глазах замшелое зеленое логово стерилизованных бюрократов - вашингтонский даунтаун превратился в шумный красочный фейерверк. Я рассказала обо всем этом, чтобы выразить свою полную солидарность... со «средними американцами». Протест сиэтлских анархистов - это и есть истинная поэзия в нынешней Америке. Как всякое художественное творчество, поэзия представляет собой реакцию на окружение. Эстетическую и этическую. Даже «искусство ради искусства», что представляется мне неестественной позой, есть реакция на окружение, ибо оно отметает прочие позы. Любое художественное творчество основано на бунте, на противостоянии привычному. Я бы сказала, что искусство есть отрицание привычки. Человек, приемлющий миропорядок, не знает необходимости браться за перо. Призывы к поэту стоять в стороне от всего, что именуют политикой, кажутся мне не просто глупыми или вредными, но несбыточными, как несбыточно быть трупом, пока жив. По сути своей (скрытой или пробившейся наружу) корпора- тивная Америка отрицает все, на чем зиждется поэтический импульс, ибо она отрицает принцип духовной спонтанности и бунта. Единственное исключение составляют кружева американских автострад - в своей сплошной «протекаемости», пустынности и закрученности напоминающие мне рисунок головного мозга, озадачен ного пусть и высокими, но безадресными мыслями. В корпоративной Америке все столь пустынно и тихо, что окажись нынче Иисус Христос в Новом Свете, ему было бы отказано в радостяхпубличной казни. Спасителя скорее всего спровадили бы (с фарфоровой даунтауновской улыбкой) в приют для бездомных, чокнутых или беспомощных. Именно так обстоит там дело и с поэзией. Американские корпорации - это в большинстве своем тирания принципа аккумуляции ради аккумуляции, торжества количества над качеством. Такая тирания не просто заглушает любые противопоказанные ей звуки - она их уничтожает. 99% из именующегося сегодня в Америке поэзией - сонливое мычание профессорствующих мужей и дам, способных лишь вогнать человека в состояние прострации. Зрелища - не просто более привлекательная альтернатива, но и более честная. Время от времени тот же Голливуд осмеливается заговорить об уродливом лике «Американской красотки» («American Beauty») или ее дурного братца «Американского психопата» («American Psycho»). Что же касается поэзии, она (за редчайшими исключениями) не только не оспаривает статус-кво, но охотно его утверждает. Чтение же сродни принятию пищи из удушающих рук - из рук дьявола единообразия и согласия, этого верховного ангела всякой тирании духа. Откройте наугад любой американский литературный альманах - у вас зародится подозрение, будто высоколобых мужей и дам континента - всех их вместе - по какой-то необъяснимой причине поразил скорее смертоносный, чем жизнеутверждающий недуг, отши- бающий любые мысли и переживания, и будто все они, мужи и дамы, как бывает только среди членов тайного ордена, сговорились упражняться в одном и только одном занятии - в описательстве. Книга за книгой, журнал за журналом - неустанное повторение, скрупулезное воспроизведение реальности. Редко попадутся на глаза слова, в которых реальность переосмыслена - но даже в этих случаях о бунте против нее речи быть не может. Один из прозаиков нынешней Америки, избравший жизнь за ее пределами, вдали от ее корпораций, Гор Видал сказал, что англоязычная поэзия приказала долго жить по той простейшей из причин, что ее не читают. Я, впроем, ничуть не осуждаю не читающих эту поэзию. Я прекрасно понимаю людей, чи- тающих в Америке все что угодно, но не поэзию. Одни только умалишенные готовы беспрерывно глядеться в зеркало, а американская поэзия - это преимущественно недвижный взгляд, вперившийся в себя, глубоко уважаемого, безгранично любимого и прекрасно в зеркале отражающегося. Американские поэты притворяются, что они уже вернули души Создателю - и единичные их читатели, увы, им верят. Поэтому-то читатели их в расчет и не принимают. Поэты в Америке стесняются жизни, и жизнь в ответ их чурается. Мне кажется, одну из самых ярких революций в сфере английской поэтической речи знаменовал собой приход рэпа. Единственная причина, в силу которой рэп не оказался подкошенным на корню, заключается в том, что разные корпорации нашли его весьма рентабельным. Даже пошивочные фабрики заработали на нем миллиарды, а чистоплюи-идеологи выказали значение маркетинга именно в том, чтобы вывести рэп на «столбовую дорогу американской культуры», - как если бы речь шла не о бунтарс- ком рэпе, а о Фрэнке Синатре. Именно так и идет в корпоративной Америке главная работа - подкуп и порабощение самостийного, оскопление «бунтарей» с помощью золотых тельцов, их растворение в сокрушительном потоке всепобеждающей посредственности. Так мы и скатились от Боба Ди- лана к Мадонне. Страна неограниченного выбора не оставляет иного, кроме того, чтобы отвернуться от той печальной картины, которую являет собой судьба Слова в США. В этом - уникальнейшее из достижений корпоративной Америки. Она рано уверовала в то, что вначале было Слово, и рано же распознала таящуюся в нем опасность, хотя изобрела свой собственный путь его «обезвреживания». Десятилетия советского узурпаторства так и не сумели превратить 95% «сочинителей» в ремесленников, способных лишь к описательству, и 100% населения в «потребителей», пренебрегающих Словом. В Союзе инакомыслие наказывалось быстро, грубо и од- нообразно. Корпоративная Америка превращает инакомыс- лящих в хамелеонов, умеющих менять (плюс описывать) только три цвета: красный, белый и синий. (В триединстве этих красок желающие узреть параллель да узрят ее...) Зрение советских граждан «совершенствовалось» в пытках, которым подвергали их лики вездесущих вождей. Советская пропагандистская машина была куда более примитивной (не сказать бы «безобидной»!), нежели механизм, сработанный корпорациями. Его фирменной эмблемой значатся не профили бородатой тройки бунтарей (Маркс-Энгельс-Ленин), но покладистый мышонок Микки, а вместо серпа с молотом - витая бутылка кока-колы. Микки, однако, - отнюдь не бесхитростный паразит. Это - символ серости, монотонности и повсеместной отоваренности духа. Куда легче (и почетней) бунтовать против людей, чем против слабосильного мышонка. Всё на свете корпорации обращают в безвкусную игру символов - и весь свет, включая Россию, охотно шту- дирует правила этой игры. Да, включая Россию, но, надеюсь, не поэтов ее и писателей. Многие из них остаются верны тем, казалось бы, несбыточным идеалам, которые любая реальность тщится посрамить, - стремлению к нескончаемому бунту против ущемления духа. Будучи поэтом, живущим «на другом берегу», в Америке, им, таким людям, и адресую я свои симпатии, - верным служителям Слова, этой неизменно единственной защиты от всеядного и прожорливого молоха Действия и Пользы. Я прекрасно сознаю безысходную абсурд- ность пребывания поэта в этой нашей враждебной ему вселенной. Единственное, впрочем, на что уповаю, - это на свое же собственное умение отворачиваться от варварского символизма делового даунтауна. И отворачиваюсь я прежде всего потому, чтобы ни один из теперь уже универсальных символов моего даунтауна не сумел «смазать» строчки, то и дело всплывающие в памяти: плеснувши краску из стакана. Я показал на блюде студня косые скулы океана... |